Багряный галстук

Глава первая

Мамамам

В сорок лет оказаться старой девой очень даже привлекательно. К званию классической дуры я привыкла, работа занимает большую часть моего свободного времени, а ребёнок у меня теперь есть. Правда, не я его родила, но на мне лежит обязанность его воспитать.

Похороны жены Тимона Винкса были столь ожидаемы, что мы все не спешили собираться. Прошло спокойно и тихо, без громких сетований и слёз, которые мы успели вылить в предродовом отделении. Тимон ходил не то что странный – нормальным его и так можно назвать с большой натяжкой – возвышенный, будучи уверен, что супруга отмучилась. 

Билли Вайт,  реалистичный пессимист, уверял, что нет никаких гарантий после смерти – даже если ты выстрадал, словно мученик, натворил кучу добрых дел и со всеми простился, как подобает совестливому гражданину не слишком аморального общества, в котором каждому друг на друга, по сути, наплевать. 

Эстер, норвежская кузина Тимона, обозвала жену Винкса мелочной, - хотя мне ужасно не понравилась угрюмость этой малолетней старушки с огромной задницей и выводком детей, похожих то ли на неё, то ли на супруга, который рыдал у гроба покойницы. 

- Ты так любил её, Бенито, - глухо изрёк Тимон, не поднимая глаз. - Ей больше не нужны очки. Ты посмотри на её профиль! 

- Анна Комнина, - прошептал Бенито, не выпуская из рук её белых туфель с узором ришелье.

Он страшно не любил признаваться, что его зовут Бенито, - особенно в пиццерии, где работал с бейджиком мультгероев, чтобы не доставали туристы. Он уверял, что ненавидит сестру покойницы, то есть бывшую мачеху, а тётю так любит, что теперь его жизнь в Германии висит на волоске. Он был единственным, с кем она хоть иногда общалась во время беременности, кроме мужа и лечащего врача. И то, кажется, она лечила его от каких-то завихрений, связанных с переменой образа жизни, а может, климата, - а может, и того, и другого. 

- Он раб момента, - с неудовольствием пояснила Эстер, - он привык валяться в депрессии по две недели, а в Германии надо работать. Его три раза чуть не уволили в Китай. Пришлось отрабатывать бейджиком с настоящим именем. Покойная посоветовала, и, знаешь, мозги прилетели обратно в скворечник. Достал уже - то он Чиполлино, то Джельсомино, то Адольф Игнатьевич. Представляешь, однажды я просыпаюсь, а надо мной стоит Адольф Игнатьевич со шваброй наперевес. Александра сказала - типичный правополушарный греческий лунатизм. Ты когда-то слышала о таком диагнозе?

Их семейная история была весьма дивной, - и, чтобы связно рассказать её хотя бы самой себе, пришлось основательно поломать голову над взаимоотношениями этих Ругон-Маккаров. Тимон работал у нас в больнице лаборантом экстракорпоральных исследований, хотя у него было высшее медицинское. Он сам напросился, потому что там хорошо платили, а бывшая жена оставила ему два кредита за два неудачных ЭКО.

В общем, Винкс был неплохим парнем, но ужасным разгильдяем - к тому же, недавно открестился от католицизма и с жаром об этом рассказывал. Невероятными усилиями он свалил из-под эгиды какой-то ватиканской клиники, в которую вложились три кардинальских семьи, ещё и принял православную веру не где-нибудь, а в Риме, прямо под их носом. Следом за ним, из-под кальвинистского пресса, отправилась кузина и её муж-итальянец, взбунтовавшийся против отцовской семьи, которая потеряла вагоны крови от папского беспредела, но всё ещё находила в этом цинус.

Тимон был греком по отцу, -  в Германии ему было много проще устроиться, чем его итальянским родственникам. Они одолевали друг друга холиварами времён имперского Рима - так им было проще пережить выбросы неонашизма, где каждый чувствовал себя пришельцем в собственном туалете. После отъезда из Великобритании, плюс, перемены веры, взаимовыпиливание как-то постепенно сбавило обороты. Поговаривали, они чуть не развелись, но ситуацию спасло полное отделение от папаши семейства, который остался на островах, спасать остатки семейного бизнеса очередными капиталовложениями в никуда. 

Мне, живущей в Германии, как репатрианту из Латвии времён Второй Мировой, было диковато слушать всю эту историю, и я бы не поверила, если бы она не случилась с теми, кого я хорошо знала. Я так и осталась человеком, живущим в латышской капсуле терпимости, основательно треснувшей в эпоху девяностых, а уехала позже всех, потому что у меня лопнуло терпение. Мама осталась - ей в Германии было уж слишком свободно.

Впрочем, и мама у меня была с характерцом. Радетелей еврейского единения она послала так, что её хотели побить, но потом передумали, потому что в Пардаугаве могли разразиться уличные бои. Сколько её ни пытались затащить в синагогу под видом политсобраний, она чувствовала гобсеков смрад уже на частных лекциях от замогильных фондов, на цепь сажавших возле входа в Освенцим. Куря на балконе, как паровоз, она рассказывала о том, какая дрянь заправляет всем этим сверху, и что получается из некогда людей. 

- Вот видео с топа, хочешь, посмотри. Полная кататоника. И это победители? Идеал стремлений?! К чертям, откуда явились. И пусть только попробуют отрицать, что это так.

А потом она вдруг замолчала и попросила её больше об этом не спрашивать. Впрочем, и не хотелось - я видела, как они вымотали ей нервы, во что превратились сосуды в её голове, которая всегда работала отлично, и вдруг начала болеть сутками. Мечты побывать в Америке превратились в избегание упоминать американцев, как будто их и не было на её планете. Кое-что мама успела поведать, но потом мы с ней решили зарыть эту историю поглубже в памяти, чтобы она перестала злиться и болеть из-за них.

А я перестала объяснять себе хоть что-то - и так понятно, что мама не вписалась в чей-то зубодробительный концепт исключительности. Она преподавала историю в университете, знала несколько языков, а, уж если она что-то знала, то это было железобетонно. Врать себе она не умела - ей тяжко далось выверение концептов, похожих на правду.

Это я могла рассказать только одному человеку - и ни одному их присутствующих на похоронах жены Тимона Винкса. Они были, в общем-то, радостными людьми, обретшими веру, которая их, наконец, объединила - я же была маловерной прагматичкой, которая до всего доходит, если не через голову, то через руки, а спина, как у лошади, болит всегда. Может, лютеранские корни играли свою роль, - а может, сваи, забитые в детстве, нёс на себе Бог, всю мою сознательную жизнь. 

Меня покрестили ещё в Риге - мама не желала идти к католикам или лютеранам только из чувства общности национальных корней. Такой у неё был принцип ко всему, даже к православию, которое она восприняла вовсе не за идентификацию с русскостью, - хотя и тут успела отгрести.

- Ну вот, обрела духовный Израиль, - смеялась, рассказывая, как вильнюсская еврейка чуть не сожрала её с потрохами за то, что мама не вытерпела и заткнула её незатыкающийся в транспорте рот на чистейшем английском,. Да так, что та молчала всю дорогу от Риги до Вильнюса, и взвилась лишь тогда, когда мама перекрестилась на церковь.

- Я вижу, что ты русская, - зашипела она, но маму было уже не прокусить. Она видала таких на собраниях замогильных фондов, а теперь увидела, до какого жалкого состояния довели эту, в общем-то, неглупую, а теперь едва ли адекватно воспринимающую мир женщину. Она выглядела и вела себя, как стандартная многолетняя пациентка американского психотерапевта, который ещё и подпичкивал её чем-то аддиктивным.

Кому бы я рассказала всё это? Кто пересматривал мамины фильмы и потихоньку вышвыривал из себя то по одной чёрной одёжке, то по другой? А они входили в моду всё больше, - и не было спасу от их кажущейся правоты, в которой не было ни любви, ни прощения, ни подлинных перемен. Люди в чёрном говорили вещи, от которых становилось дурно, просто дурно. Правда в их устах обращалась ядом, вырывающим сердце с корнями.

От настоящей правды никогда не становится дурно - она исцеляет с первых слов. Или злит тех, кому неудобна. 

Я тоже злилась - мне было горько сознавать, что националистические концепты не ведут никуда, кроме фальши, злобы и творения псевдомирков, у которых не может быть иного будущего, кроме войны. Мне хотелось найти себя подлинную, но, вцепившись исключительно в корни, я чувствовала ужасающую пустоту ничего.

Со временем я научилась плакать, хоть в Германии это было немодно. А сегодня плакать не моглось - я снова злилась, и жаждала воздаяния, которого мне казалось мало. 

Мне так хотелось на этих похоронах увидеть друга, которого я больше никогда, наверное, не увижу. Нет, не Джонни Блэка. Вилла Боткинса, моего одноклассника. Он и был первым мужем женщины, которую мы сегодня хоронили - Александры Папандопулос, родом гречанки, из Анатолии, с украинскими корнями.

Её ребёнок, которого вручили мне, был ребёнком Тимона Винкса. Вот такая история, за которую я прямо-таки возненавидела Александру Папандопулос-Боткинс, а теперь ещё и Винкс. Она не могла зачать ребёнка от Вилла, поэтому зачала его от Тимона - ну, а Вилл просто исчез, никому ничего не сказав толком. Просто заявил, что разводится, а его жена выходит замуж за Винкса.

Главврач клиники, в которой я работала лаборантом, доктор Тарзиньш (он же - отец Вилла) на следующий день уволил Винкса без выходного пособия. Так и сказал: "Живите, как знаете" - и это всё, что он сказал мне, а с Александрой я больше не разговаривала. Куда делся Вилл, он тоже не спешил сообщать. Всё произошло настолько быстро, что я около месяца пребывала в шоке, а Молли не в силах была ничего объяснить, потому что знала ещё меньше.

И вот теперь Александры Папандопулос больше нет - у неё был почти такой же порок сердца, как у её сестры-близняшки Эуксинтии, которая похоронена в склепе итальянских родственников Тимона. Вроде бы как они с отцом Бенито были супругами, но недолго. Эстер сказала, что разошлись из-за его запоев, и так и не сошлись, потому что он не развёлся с матерью Бенито по католическим законам.

- Она и померла, говорят, от горя. Полный Шекспир. А что хотели? В Лондоне и запил. Думали, финтифлюшки. А папа только с виду экуменист и демократ. Взял да и отправил свёкра восвояси, - мол, иди, мирись с Мелиндой. А та уже успела с его братом шашни покрутить. Плевать - иди мирись. Ещё и бизнес общий. Представляешь, как они друг друга жрали за столом? Там ещё два мультика, и четвёртый, вечно в залётах. Мы просто сбежали от них, и всё. Даже Вилл сказал - я эти бредни разруливать больше не буду. Уехал в Америку, потом Александра за ним поехала - будто бы умер, оказался живой. За ним там охотились, чуть не убили - вот он и придумал могильный камень, а может, для того, чтоб Александру туда вытащить. Ей здесь покоя не давали ухажёры бывшие. 

В Америку.... Вилл не прожил там и года - Александре становилось всё хуже, а лучше ей там просто не могли сделать, по определению. Эту историю я знала от него кусками, - большей частью, о том, как он окончательно разругался со своим другом Коцем, выше головы застрявшем в одном из тех самых фондов, которые допекали мою мать. За что Коц взъелся на Александру, мне так и осталось непонятным, - но история стала обретать типично американский оттенок, когда она оттуда вернулась, еле живая. Её родственные связи таскали по всем инстанциям, склоняя направо и налево, подозревая в чём угодно, только не в праве спокойно закончить свою жизнь.

Она просто защищала сестру, которая скрывалась от всех после возвращения мужа к первой жене. Говорят, Эуксинтия несколько раз пыталась вернуться в Грецию, даже в Израиль, но её туда почему-то не пустили, оставив под крылом английской подруги её сестры - подруги, о которой Вилл нелестно отзывался, но всё же был благодарен, что жену не трогали хоть какое-то время. 

- Знаешь, что они сказали? "Мы посоветовались с местными авторитетами и решили....". Илзе, государство, претендующее на избранность, всегда основывает свои решения на мнении местных авторитетов, или Пилат опять в ступоре?

Теперь в этом "римском безумии" больше не осталось ни Эуксинтии, ни Александры. Они рано потеряли родителей и воспитывались у родственников то в Турции, то в Греции, то в Италии. В конце жизни на них обвалилась крыша американского псевдоправосудия, в котором покровители, делившие их, напрочь пересудились между собой, переломав кучу судеб и оставшись друзьями возле свиного корыта - до следующего витка войны. 

Американский друг Вилла и Александры, психотерапевт Иоахим Коц, озаботился своими корнями, отсекая каждого, кто не желал войти в его положение, и даже у Вилла не осталось терпения слушать его проповеди. У Боткинса был ганглионит - редкая нервная болезнь, чем-то похожая на рассеянный склероз. Коцево эсерство каждый раз приводило Вилла к очередному приступу, аж до резекции очагов воспалений. 

Он просто не мог выносить их зла - а кто, спрашивается, мог его выносить? Даже Богу это оказалось не под силу, потому что Он не создавал зла.

- Да, вы отрицаете Его убийство, Его страдания, Его существование, в конце концов, - у Вилла дрожали руки, когда он держал трубку, которую не мог вычистить от прослушки, ботов и вмешательств во всё, что он ни делал в собственном телефоне. - Звонить? Кому, тебе? Вам?! Бог третье тысячелетие не может вам дозвониться. Не мели ерунды, Коц. И отвяжись от Александры, я тебя прошу. Той твари, что тебя покрывает, передай это же. Пошли вон из нашей жизни, трижды нет.

Даже сейчас, когда я вспоминаю об этом, у меня сжимает сердце. Будто кто-то стискивает его жадной рукой, желающей присвоить иной сок без возвращения на путь правды. Вилла пытались лицемерно убедить, что это всё споры, ничтожные разногласия, что нужно мыслить стратегически, идя на компромиссы - и это после того, как из-за якобы ничтожных разногласий им выжигали душу напалмом. Ему закатывали истерики, обвиняя в том, что лишь казалось справедливым, приклеивая то одни, то другие ярлыки, раздувая из мухи слона и выжидая момента, когда можно ударить побольнее, в тщательно высмотренное, прочувствованное, так сказать, место. И били, заставляя снова и снова переживать отвержение, которое пережил Сам Бог.

А ведь Вилл умел смеяться и шутить, часто - в лицо смерти. Он умел чувствовать парадоксы жизни, потешаться над глупостью, пытавшейся оглупить его, над чёрной тоской, тянувшей и его в пучину медленного самоубийства. Он не пожелал там оставаться, - он послушал Бога, велевшего мертвецам хоронить своих мертвецов. Он не боялся, что скажут о нём - не он первый, не он последний. 

Мы все перестали бояться рядом с ним. Более того, боль отвержения стала терпимой. 

И вот - такой удар от Александры. Как она могла? О покойных или хорошо, или ничего, но у меня не было таких сил. Я запретила себе говорить с ней, даже на время забыла об этом, занятая работой и весьма, как оказалось, тяжким процессом внутреннего расставания с Джонни Блэком. Не думала, что мы так успели привязаться друг к другу. Однако, я не могла ему простить нападения на меня в отеле над фонтаном Треви. Это было так жутко, что всё моё существо до сих пор сжимается при одном только воспоминании.

Тогда Вилл и спас меня - а я не знала, что это был он. К тому времени мы ещё не встретились в больнице, после дурацкого случая с моторной лодкой в проливе. Рим был для него роковым местом, но иногда удавалось выбраться оттуда без тяжких травм. Он постоянно влезал в какие-то безумные истории, леча всех, кто требовал его помощи, - без разбору, как того и требовала клятва Гиппократа. Говорят, он даже побывал детективом, но вовремя спрыгнул с этой одурманивающей темы, занявшись исключительно тем, на что учился - гастроэнтерологией, и только.

Сам он говорил, что просто хотел распутать историю, в которой оказался случайно - и, чуть не оставшись без головы, уехал туда, где был по-настоящему нужен. Хотя бы какое-то время, пока его снова не начинали уничтожать. Было время, когда он не получал поддержки ни от кого, месяцами, чувствуя себя использованным, будто идиотская марионетка или кладезь, у которого нет и не может быть чувства боли, усталости, простого человеческого желания поспать и обрести душевный покой, - без указок, раздёргиваний и никому не нужной суеты.

Я пишу это хотя бы потому, что мы тоже предали его. Тимон молчал на похоронах, но я понимала, отчего он поскорей хочет уйти с Бенито в сквер и напиться до отключки. А я бы сейчас предпочла класть кирпичи - почти как дома, когда отца не стало, и некому было починить развалившуюся ограду.

Иногда кажется, что Вилл Боткинс мог бы стать моей самой романтической, самой возвышенной любовью, - если бы не школьное отношение к нему, вечно требующему моей помощи и защиты. Он был маленьким и хрупким, и, хоть его не допекали одноклассники, зато безжалостно и как-то зло раздёргивали некоторые учителя. И он носил мой портфель всего лишь потому, что ему не хотелось одному идти домой.

Вот если бы Джонни Блэк учился со мной, он бы стрелял в нас из рогатки. Даже не в Вилла - его он побаивался, никто не знал, почему - а в меня, косточками от вишен, чтобы больней было ногам... .

Я уже не знаю, люблю ли его. Мы не видимся почти год, хотя живём в одном доме. Слишком глубоко я прочувствовала свою никчемность для Джонни Блэка. Слишком глубоко.... 

Глава вторая

Термосумчатой

- У нас пятеро, Тимс. Ну куда нам шестого, а? Я ж из дому сбегу…. А у тебя…. Вон баб незанятых куча. Дуреют целыми днями, а теперь…. Пусть почувствуют себя, как мы. Подгузники, смеси, кашки….. Мамок хоть отбавляй. Вон эта твоя, как тебя….

 Бенито смотрит на меня из-под копны влажных растрёпанных кудрей. Вызывающе и вместе с тем оценивающе, будто прикидывает, сколько я ещё проживу с младенцем на руках.

- Лис. Илзе. Можете называть меня Вейдеман, если вас так больше устраивает.

Странно, что он меня вообще помнит - с Эстер я познакомилась через Вилла, они дружили ещё с Англии. Да, кажется, он и познакомил её с Бенито, когда выручал её от итальянских селебриотов. Причём, их подручным оказался младший брат Бенито. Он накручивал лояльную аудиторию лавбейтом, а Эстер ещё и присмотрел лично для себя. 

- Илзе. Ещё одна говорящая голова в армию моей жены с рогами. Ай, ладно, не злись, нормальная ты мамка. Хочешь, памперсы присылать буду хоть каждый месяц. А можно….

Оглядывается на свою супругу, на удивление мирно беседующую с Молли и Билли Вайтами.

- Я только иногда…. У тебя ведь никого нет, хотя... Интуиция подсказывает... 

- Да пошёл ты, - шиплю, как меня научила змея в террариуме. Сникает, виновато глядит исподлобья.

- Я только так, спросить. У тебя иногда вид глупый, как у замечтавшейся кошки. Так здорово. Я бы с тобой закрутил, если б не был женат. Задолбался уже рожать. А можно ещё вопросик?

- Валяй, с тебя станется хоть двести. Окажусь в газете - утоплю в канале.

Чешет в затылке, быстро шаря глазами по сторонам, словно папарацци у шведского стола.

- Забыл, что хотел спросить. А, вот что….. Ты это…. Ладно. Я потом. Тимсу напишу, он тебе всё объяснит.

Не хватало мне ещё объяснений от внезапного Адольфа Игнатьевича. 

- Слушай, как тебя там….

- Пикколо Тыкало, если хочешь. Мой психотерапевт умер, так что всё, прячься. Ладно. Вот что…. Да что такое….

Отскакивает от меня, будто ужаленный, трёт руку, потом ногу.

- Не баба – скат какой-то. Я только хотел посмотреть, из какой ткани блузка, мне надо спрятать Эстер от соседа. Курды они и есть курды, увидел фатиму на весь проход - и крыша фьють. А она ещё и блондинка. Зенки вырвал бы с мясом, каждый раз зырит и зырит, зырит и зырит.... Малого можно погулять? Я не заразный, я крёстный. Ой, спасибо.... Я так соскучился за молчаливыми младенцами. Надо же, похороны и крестины в один день…. Ты видала красоту в гробу? Всегда буду в этот морг укладывать.

- Заткнись и не вынимай бутылочку из термосумки, - вручаю ему коляску и киваю на тенистый сквер. – Чтоб я тебя там видела, и желательно одного.

- Одного, скажешь тоже. Это ты гуляешь в гордом одиночестве, а у меня так не принято. В каком отделении термосумки бутылочка для меня?

Винкс умоляюще кивает ему на сквер и подмигивает Эстер, которая удручённо вздыхает, но вручает ему огромный пакет с пакетами и газетными свёртками.

- Всё, что с поминочного стола недоели. 

Молли вздыхает, глядя то на пакет, то на свою суперосиную талию с волнами рёбер на кукольном торсе.

 – Может, и мне хоть пирожок с горохом стырить? Вот люди без комплексов….. А я…. Курсы самосовершенствования, аэробика, пилатес. Лишь бы мой бухгалтер не ошибся в циферках. Ты представь себе, Лис. Время пить мохито, а оно сводит балансы. 

Хватается за сердце и закатывает глаза, обмахиваясь веером.

- Я к себе. Да и ты бы…. Загадочная какая-то ходишь. Сходила бы, вещи собрала, что ли. Тимон уезжает и оставляет после себя, как всегда….. Я даже не заглядывала. Там Александра всегда убиралась, а, когда слегла, он творил, что хотел. Даже стены разрисованы. Да какое там, он просто дурак. Лис, я тебе расскажу кое-что, когда эти двое уйдут-таки запивать свою совесть. Не всё так просто с этим твоим грудничком. 

Что бы она ни сказала, у меня нет причины паниковать, если только не вернулся Вилл...

- Что, отец всё-таки не Тимон?

Молли загадочно поджимает губы.

- Подруга, - понижаю голос до еле слышного шёпота, - прекрати гнать мексиканское мыло. 

- Да, отец, отец... то есть, не Вилл, а Тимон проговорился, что вообще с ней ни разу не того.

- Значит, уже успел напиться. Тимон уезжает – главная новость, однако, жить в его квартире и мужество почти что синонимы. Придётся её хотя бы перекрасить. 

Ловлю себя на мысли, что уж слишком тараторю, и Молли это слышит. Она выучила почти все мои рижские акценты. И смотрит на меня так, будто я просто обязана ей рассказать. Нет уж. Хватит с меня чуть ли не ежевечерних обсуждений Джонни Блэка. Болтали бы меньше, толку было бы больше.

А так - никакого интима, никакой тайны. Просто хотелось подвергнуть свои чувства остракизму. Значит, я его и вправду возненавидела.

- Помнится, Молли с Билли обещали притащить старую мебель со свалки, если у Билли не будет болеть левая почка....

- Не будет, - Молли грозно поглядывает на Билли, съежившегося под моим требовательным взором. – Хочешь, приложу лёд из морозилки?

- Да ты что? – хватается за правую почку. – Это мне…. Это я…. И вообще, лучше бы я пошёл с ними. В парк или сквер, или вслед за покойницей, неважно. Все вы какие-то….. И зачем только я…. Блин, я вообще не представляю, как бы я без вас жил…. На том свете! Лиз, ты очень симпатичная сегодня. Эти клетчатые брюки.... 

Молли настороженно поглядывает на меня так, будто и мой психотерапевт умер. А что? Клетчатые брюки чуть выше босоножек давно никто не носит, а мне идут. Ноги у меня длинные, мускулистые - лошадиные ноги. Обожаю комплименты Билли Вайта. 

Моему психотерапевту нельзя умирать. Иначе совсем одурею, как будто мне пятнадцать, а не сорок, и я снова иду по Пардаугаве в узких синих спортивках с лампасами, разговаривая сквозь зубы, как учил старший брат, с деньгами на юрмальский автобус, чтобы поесть на пляже макарон по-флотски. 

Кажется, и сейчас я чувствую себя не в своей тарелке. Может, усталость? Или просто говорю чушь в на похоронах матери моего теперь ребёнка, отец которого сматывается в Африку лечить людей от такого, что в наших широтах даже не приснится. Девять месяцев, до самой последней минуты, Винкси был с матерью, и её теперь как будто не помнит.

А я? Кто я? Он по привычке ищет грудь, а я даю ему бутылку с молоком, - и он уже воспринимает мир не так, как должен был, и я не знаю, чем я пахну для него, и почему так болезненно, как-то чуждо сжимается сердце, и почему меня вдруг накрывает неожиданное желание спрятаться от него, и я не могу спустить его с рук, просто боюсь - и чувствую, как боится он и хнычет где-то там, на руках Бенито, что и я, и я тоже исчезну....

Я никогда не беременела. Я так истово и добропорядочно предохранялась, что теперь не знаю, смогу ли забеременеть вообще. Эстер сказала, что нельзя вообще пить никаких таблеток, что доктора лгут, дабы продать их побольше, а клетка всё равно может оплодотвориться и погибнуть.... 

Живя после медколледжа с Ульриком в Дрездене, я об этом не думала, - лишь о том, любит ли он меня, и захочет ли когда-нибудь иметь со мной настоящую семью. А он вдруг взял и женился на женщине с классическими принципами "дом - дети - церковь". Мне сказал, что я очень молода, и у меня всё впереди.

Вот, теперь мне сорок, и у меня ребёнок другой женщины. Я ещё не говорила об этом психотерапевту.

- Мне страшно, мама, - шепчу я в трубку, пока никто не слышит. - Ты приедешь помочь?

Она вздыхает, долго молчит, что-то листая. Наверное, телефонный справочник - её это успокаивает. 

- Приеду - хотя не знаю, сколько выдержу. Впрочем, и тут мне тошно. В троллейбусах отменили билеты. Теперь я вообще не знаю, кто меня везёт - то ли водила, то ли терминатор. 

- Пшечь располитая. Ты всё равно не уедешь.

- А куда? В Литву, что ли? Не смеши мои тапки. Отец сказал бы знаешь что?

- Не знаю, мам. Мне сунули это дитя, всё равно, что котёнка. И я теперь думать должна, что сказал бы отец?

- Ой, да ладно. Сказал бы - дожили, котов стерилизуют, людей осеменяют. 

- Мам, ты что сейчас такое говоришь?

- А разве этот прохвост не в ЭКО работает?

Моя мысль на секунду останавливается, а потом я попросту выкидываю её из головы. 

Дома, где я толком не была несколько недель, тихо, пусто и свежо. В окно видать сквер, на противоположной стороне которого мы заказали кафе для поминок. Тимон и Тыкало сидят чуть ли не голова к голове – даже пластиковых стаканов не видать, зато полисмен у входа в сквер не сводит с них обоих глаз в бинокле. Какой понимающий человек, даже не обижается на их помахивания погремушкой….

«Лис, пожалуйста, быстрей, он уже похныкивает!»

«Дай ему пустышку»

«Всё равно, что ложку вместо мёда. Соску надо поливать водой?»

«Идиот. Она же стерильная. Просто придерживай бутылочку»

«А как, справа или слева?»

«Я умру следующей, если ты сейчас же не начнёшь соображать, папаша грёбаный!»

Бывшая жена Винкса – та, что была, оказывается, перед покойной – пару минут назад проходя мимо них в сквере, выражалась куда более отборным слогом в его адрес. У неё с беременностью случилось аж два раза, но почему-то без супруга – невзирая на происхождение из семьи с очень суровым уставом. Винкс уверял, что оба её женишка померли от передозировки феминизаторов.

- Ну такая она у меня. Новая гречанка, характер грозный, дорийский. Ещё и католичка. 

- Скажи проще - амазонка. 

- Лиз, не делай себе мигрень. Я жил Сократом, и выжил. Зато есть с кем погрызться в плохом настроении. Слава Богу, хоть брак муниципальный был. Хватило ума не обрекать себя на вечные муки в тюряге площадью километр на километр. У нас проще. И, как-то, знаешь…. Вернее получается.

- Да, я заметила, - вздыхаю, аж трубка запотевает. – Я вас вижу, так что поминайте и меня. 

Бенито поднимает стакан так, чтоб я его видела из окна. 

- Между прочим, ты недооцениваешь бдительность папаш. Я теперь тебе кум, так что имею право ковырять мозг чайной ложечкой. Илзе, в нашей гильдии, как они говорят, шизанутых, всё не так, как у людей. Вот ты была одна с отклонениями от соцдистанций,- а теперь не одна. И что, плохо?

- М-м, замечательно. Дядя из Казахстана говорит, что я ещё очень молода.

- Ну и клёво. А зачем ты не осталась в Казахстане? Там с женихами намного ширше, чем тут. Ты посмотри на их задницы! Тебе ж плечи отращивать придётся, как Штеффи Граф.

- И два горба, биограф поддатый. Мне вещи собирать надо.

- Куда, в Казахстан? 

- Зачем так далеко, если есть юрта Тимона?

- А, это – пожалуйста, только побыстрей, - отключается, и я, наконец-то, могу спокойно разложить коробки в комнате. Не хочется вспоминать о чисто вымытой двери Джонни Блэка, ключи от которой я положила ему под коврик. Там всё равно воровать нечего, красть у параноиков – дело отпетых. Может, и нельзя так рассуждать, но сейчас мою душу переполняет чувство определённой женской мести.

Правда, стыдно вспоминать о ней - и, может, это была не месть.

Лезу в блокнот, внимательно перечитываю написанное на последней странице и тут же захлопываю.

Глупо, случайность, досадный сбой в программе моей жизни. Я больше так не буду, я дала себе слово больше никогда так не делать. Я была очень, очень, очень зла....

Моя чисто вымытая дверь и ключи под ковриком. А в квартире – никого, и даже на стенах можно писать гадости, сколько влезет. Я всё равно не прочитаю. Некогда мне теперь. И вообще, в сорок лет пора бы взяться за ум, как сказала бы моя мама. Она очень хочет внуков, и даже потерпит отдых в Свиноустье вместо Юрмалы.

У двери что-то скребётся. Застываю с железным совком наперевес. И чувствую, что вот-вот разревусь.

- Я не выйду, - шепчу. – И не надейся.

- Это я не зайду, - шипит похуже змеи на верхней полке террариума. – Уезжаю. Быть может, надолго. Ключ….

- Себе оставь. Я вообще тут жить не буду.

- Знаю. А можно….

- Нет!

- А мне как-то….. Я сам ещё того….. Не отошёл от пелёнок. Лис…. Прости, ну…..

Молчу. Вероятно, догадается, что я прощаю, но реветь в его объятиях не хватает совести.

- Мне надо….. Лис, я бы…. Мне жениться…. Я бы хотел, конечно, только…. Верности у меня не хватает. Совсем. Да и ты….. 

Он молчит, словно ждёт, что скажу я. А мне говорить не хочется - вот просто ни слова. Пусть думает, что сам придумал, или мне так кажется. За всё это время он поцеловал меня один раз - до. Встретил вечером у подъезда, поцеловал и пошёл к себе. А я не почувствовала ничего, кроме досады. Было невкусно - пресно и пахло пивом. Фу...

- Лис, я так не привык. Надо, чтобы время…. Мы бы….. Не жили, в общем. Теперь…. Ну так оно, я лучше на работу тяжёлую. Мне дурь из башки выгонять надо. С работой легче. С бабой отношения выяснять – да ну его, пусть лучше меня пристрелят. 

В глазах темно до такой степени, что, если бы он выломал дверь, я бы и не пикнула. Правда, делать он этого не собирается, потому что запах железного совка чувствуется даже через обе перегородки между нашими идиотскими котлами вместо голов. 

Гм, я бы треснула его этим совком по башке, а потом бы спустила с лестницы, будто это не я, а бабка снизу.

- Лис, я вот что придумал, - просовывает под дверь бумажку. – Видишь, что нарисовано?

- Вижу. Круг.

- Это не круг. Выйди, я кое-что покажу.

- Под дверь просунуть можешь?

- Неа, не пролезет. Лис, я даю слово Джонни Блэка. Стану возле подоконника, буду курить молча. А ты посмотришь. Потом можешь зайти обратно. 

Осторожно выглядываю за дверь. Он, действительно, стоит у подоконника, и даже окно наглухо закрыто. Курит, аж до едкого тумана в нижний этаж.

- Я потом проветрю, - цедит, не оборачиваясь. – Все соседи знают, что я нормальный. 

Мне уже не по себе, но я аккуратно беру бумажный свёрток с моего коврика у дверей и быстро забегаю обратно, под еле слышный сдавленный хохот. Разворачиваю. Посреди смятой бумаги от пирожка с мясом – железное кольцо с гравировкой «Д.Б.».

- Лис, я ведь знаю тебя, как облупленную. Ты ж не выйдешь больше ни за кого, Лис…. А мне так спокойней. Даром, что не приеду. Мне так спокойней, понимаешь?

- Не понимаю. 

- А тебе и не надо понимать, просто носи. Хочешь – выкинь, я не обижусь, но поминать буду незлым тихим словом. Оно тебе надо, Лис?

- Как-то не очень боюсь. Джонни, в другом дело. Это даже не совесть.....

- Ага, честь. Я понял. Тщательно изучаю новое понятие, обнаружившееся в моей душе благодаря твоему тлетворному влиянию, Илзе Вейдеман. Я постараюсь. Когда буду возить телеги камней туда, обратно и в другие стороны, о которых даже не подозревал. Я тебе…. Нет, писать не буду. Не умею, да и смешно. До ужаса. Писал одной, так она меня…. Выйди хоть на секунду. Посмотришь на мои синяки под глазами. Обаяшка Джонни Блэк. Сделал себя сам, и где? Все приятели хохочут, а мне…. Тоже весело, знаешь. Так мне и надо.

Приоткрываю дверь. Стоит, прислонившись к стене, как всегда, подкачанным плечом в обтягивающей белой футболке с надписью «Слон ходит с шавками».

- Круто. А где кепка?

- На переделке, - приглаживает свежевымытые волосы над огромными очками с толстыми линзами. Синяк Винкса уложен аж до самой скулы изящной лункой, синяк Сторченко застыл кляксой под слегка вытаращенным правым глазом. 

- Хорош женишок, а, Лисандер? А ты неплохо выглядишь, впрочем, как всегда. Ладно, ты меня не трогай. Очень уж хочется, но я лучше где-то в другом месте. Или как там у вас делается, железный крест получить – и всё пройдёт?

Громкий стук Моллиных каблучков по лестнице начисто смывает с его припухших губ нагловато-циничную улыбку. 

- А ну пошёл вон отсюда, паршивец! – визжит так, как я никогда не слышала. Джонни, еле повернув голову, оборачивается через плечо и отступает от меня шаг назад.

- Да ты…. Ого, а я тебя и не знал, оказывается. Теперь понятно, а я-то думаю...

- Не туда смотрел! – взвизгивает Молли, хватая меня за руку и метая глазами молнии в мой растерянный взгляд. – Кулёма! Пошли быстрей, а у тебя, прохвост, минуты две, чтобы убраться отсюда вместе со всеми потрохами. Смыть за собой в унитазе не забудь!

Она всегда вовремя, будто автобус на Шяуляй. Джонни из Ольстера - стало быть, меня пронесло. 

Глава третья

Смерть фазанам

- Тимон вот-вот отчалит, а ты…., - Молли тащит меня за руку по улице, будто потерявшуюся младшую сестричку. – Я думала, они его начнут тортом кормить. Малого, в смысле. Он две бутылки смеси выжрал, на руках у всех поспал, а ты тут …. Любезничаешь с этим….. Да я бы его…. Тебе не стыдно, что он со мной спал, а? И как бы ты после этого с ним ходила всю жизнь? Лис, у меня и то мозгов побольше. Мало тебе их компостировали, что ли.

Мне - и стыдно. Молли, ты не знаешь, что такое стыдно. Когда говорят: "Ты позвони мне сама, ладно?", и ты берёшь телефон, но не звонишь, сама не зная, почему. И тебе не звонят, потому что ты в списке тех, кто звонит сама. И что? И ничего. Так и будет.

Даже от Джонни Блэка у меня так не трепетало в груди, никогда. Ну и пусть трепещет.

На улице возле кафе, у двух такси – суета и шум, словно кто-то не влезает в багажное отделение. Дети Тыкало ревут наперебой, их мать с удивительной чёткостью и отсутствием всяческой суеты снуёт между ними. Вот уж кому терпения не занимать.

- И ненавижу, и люблю, - напевает Тыкало, строча кому-то эсемески в телефоне. – Можешь почитать, тебе понравится.

- Не было печали. Где крестник?

- Да я его сплавил его же папаше, пока он не забыл, кто он ему. 

- Идиоты, - шепчу, протискиваясь сквозь толпу. – Тимон! Да Тимон же!

Отец-неудачник в затемнённых очках нежно взирает на сына, которого, наконец, решились освободить от белоснежного кружевного конвертика на тонкой вате.

- Я вернусь, потому что подгузники стоят, как три кило конфет, которыми ты злоупотреблять не станешь. Нет, не станешь, я знал, кому тебя поручить. Я бы взял тебя с собой в глубины человеческого кишечника, не вынимая из слинга, но так и знай – твой отец не привык прикрываться детишками. Просто плачь мне в трубку, и я буду знать, что у тебя всё хорошо.

Вручает мне воркующего младенца, который у моей груди тут же начинает проявлять острое недовольство.

- У него инстинкт, просто дай пустышку, - Тимон суёт ему пустышку, предварительно облив молоком из недопитой бутылки. – Сегодня у него могут быть колики, но не переживай. Всё равно тебе ночами делать нечего. Ходи с ним по комнате туда-сюда и пой песни….. Да кого хочешь. Ему нравится, как пою я: «Айн, цвай, драй, шизен нахт, айнен куц….»

- Я придумаю что-то понежней. Мишка, мишка, где твоя улыбка....

- Сомневаюсь, что ему придётся по вкусу. Весь в меня. Ладно, я погнал.

Засовывает младенца мне в слинг, тщательно подогнанный Тыкал Целует в обе мокрых щёчки, а меня дёргает за волосы.

- Ну всё, пока. Я на тебе не женюсь, нельзя по правилам - ты крёстная мать. Вот это у нас строго, чтоб все так и знали. Эй, вы меня слышите, километр на километр?!

Впрыгивает в такси, под эпитеты, метафоры и анафоры бывшей супруги, которая вынырнула из-за угла. Показываю ей кулак – тут же вскидывает голову и делает вид, что меня не замечает. 

- Скажи ей что-то, - шепчет Тыкало. – Заколебала уже. Третьего подавай. Я что, Брэд Питт?

- Успокойся и купи себе валерьянки. А лучше яблок, ты бледный. 

- Да и ты не румяней, мисс Бланшетт. Я чувствую это в земле. Пошли коньячку.... 

Молли подхватывает меня под руку и тащит к автобусной остановке. Затем, покосившись на мирно дремлющего младенца, поворачивает в другую сторону.

- Нет, лучше пешком прогуляемся. Всё так запутано, что голова кругом. Ты популярна, Лисбет, тебе идёт материнство.... Джонни Блэк просто трус. Он не лондонец, он бык, а им лишь бы в дугу гнуть. Работа, как же.... С Рипабана месяц не вылезет, а там и Амстердам для облегчения тяжкой ноши. 

Она замолкает, будто ждёт, что я ей расскажу. А я жду её рассказа. Что ж, подожду...

- Билли третий день с валерьянки не слазит, привык уже. У него новый страх обнаружился. Отказывается покупать себе галстук. 

- А ты ему какую модель предлагала?

- Да какую только не предлагала! И удлинённую, и укороченную, и даже бабочкой. За сердце хватается. 

- Молли, - останавливаюсь, придерживая малыша, который пытается вывернуть ножки из слинга, - купи ему бабочку. Бархатную, шёлковую, в горошек. Для рыбьих костей три прибора. Он стоит того, Молли. 

- Нет, но галстук нужен каждому добропорядочному мужчине! - Молли по-бабушкинскому поджимает накрашенные алой помадой губы. И очень пристально разглядывает мои плетёные из соломки босоножки.

- На курсах так говорили?

- Нет, но это подразумевается. Пиджак и рубашка без галстука выглядят по-разгильдяйски, а он бухгалтер, Лисси! Понимаешь ты или нет?! Бухгалтер! Как можно доверять бухгалтеру в таком виде?!

- Как можно доверять бухгалтеру, жена которого носит белую мини-юбку с чёрными колготками посреди бела дня жарким летом? 

- А ты думаешь, зачем мы с тобой идём в магазин?!

Распахнув полотняный зонтик, Молли смотрит на меня так, что я сразу становлюсь кулёмой. Ладно. Так она ничего не заподозрит. 

- Хорошо, что он укатил. Может, исправится, а не сдохнет от невыразимой тоски. 

Молли пожимает плечами, заглядывает в первый попавшийся магазин, затем читает вывеску.

- Ну вот, то, что нужно нам обоим. Магазин немодной одежды. Недострелли и сыновья с правнуками. Третьесортное, но будь уверена – даже в своей гнойной лаборатории ты бы на такое не заработала с новья. И вообще, у тебя декрет. Три месяца, а потом продлим, если он научится ползать. Тарзиньш просил только раз в неделю приходить, и всё. У него….

- Опять флюс?

- Нет, с Кроличек всё нормально. Увидишь – может, расскажет, если будет в состоянии. Он в запое, Лис. Твой обожаемый Тарзиньш, светило и опора восточноберлинской медицины для эмигрантов. 

Подмигивает, и я действительно ничего не понимаю - если Молли хоть когда-то можно понять.

- Ты хочешь сказать, что...

- Так говорят, он к тебе неравнодушен. Всегда пялится на твою грудь...

- Молли, он старый пьяница и потаскун. Ты просто не видишь, как он пялится на тебя. Богиня для него - Кроличек, она и вправду прекрасна, когда снимает свои лахи. Он Пигмалион, и живёт этим. А говорят... ну и что, ну и пусть. 

Молли скептически оглядывает мою цветастую блузку с рукавами-крылышками

- Ладно, просто завидуют. То ли тебе, с лабораторным повышением, то ли Кроличек, с её животиком.

- Ух ты. Вот это новость... Хм. И он пьёт потому, что...

Молли прижимает палец к губам. Хозяин магазина, выглянув из подсобки, ставит перед нами огромную картонную коробку, полную тряпья, и отправляется дрыхнуть дальше.

- Подгузников ньет! – кричит из подсобки, громко хлопая – нет, не дверью. Впрочем, и у меня нет желания смотреть, чем он от нас накрылся поплотнее.

- А перепеленать Винкси всё-таки нужно, - шепчет Молли, поглядывая на недовольное личико малыша. – Может, в скверике?

- Да не суетись ты, - вздыхаю. – С такими няньками, как вы, ему придётся покупать чепчик Бэтмена. Посмотри, что там ты хотела. Мне уже всё равно.

- Ах, да. Железное кольцо тебе очень идёт.

- Пошла ты. Давай быстрей.

Молли выуживает из коробки багряный платок в мелкий белый горошек и сплошной купальник с рюшами.

- Билли говорит – мои рёбра все считают. 

- А в этом считать не будут? Ты бы колбасы…

- Ой-ой! – хватается за желудок. – Я у Тимона выписала витамины для пополнения запасов минералов и микроэлементов. Аппетита нет совсем. Даже в "Мишлен" ходила. Ничегошеньки. 

- Ну так пошли, поедим. Да хоть у меня, заодно и новоселье отметим. А вещи потом заберём, Джонни, как пить дать, их все перерыл и аккуратно сложил под завязку. 

- Свои бы так складывал. Погоди... Твои вещи?! С чего бы ему перерывать твои вещи, Лис?

Вот сейчас у неё вид миссис Марпл, которая потеряла очки.

- Да так... он же придурок. Ладно, пошли. Билли вряд ли покрасит за нас с тобой.

В квартире Винксов кавардак, о котором можно только мечтать двум дамам с ребёнком на руках и мужиком, убежавшим подальше от нашей преданной заботы. Молли прохаживается по комнатам, критически оглядывая стены, разрисованные фломастером.

- Ишь ты, Рафаэлло. Вот, смотри. «Моя жена до свадьбы». Просто ягодка. «Моя жена в первый медовый месяц». Ну-у, пожалуй, угодил. «Моя жена в кризис первого года». Страшилище, каких свет не видывал. А это что за брюки от ушей? «Жил, как перец. Жрал. Я па». Может, не будем стирать? Лис, ну так веселей.

- Нет уж. Я хочу здесь всё перекрасить. И переставить. Молли, а ты бы не хотела…. На моём месте?

- Наверное, - Молли сникает, поглядывая на тихо сопящего младенца. – Они же здесь жили с ней – правда, померла она не тут. И то хорошо, Лис. Иначе…. Я ж тебя знаю, ты бы никогда….

Опять выражение миссис Марпл на веснушчатом лице. Силки Молли - смерть фазанам.

- Тимон не в моём вкусе. Он маленький, волосатый, глупый. Не умеет целоваться...

- Н-да, - кивает Молли. - Ненавижу, как он чмокает в щёку. Брр... 

Поцокивая каблуками, она прходится по комнате, искоса поглядывая на меня.

- Тарзиньш хотел, чтобы ты зашла.

- И что такого? Зайду, раз надо. Приготовь смесь, а я перепеленаю Винкси.

В дверь стучат, и тут же на пороге возникает Билли с ведром краски в руке.

- Я решился. Молли, а это что за тряпочка? Зачем тебе два купальника, Мол?

- Один из них – твой галстук, придурок, - она яростно красит губы у зеркала, но я всё равно не сдамся.

- Да? А я думал, это парео. Молли, может, его лучше на голове носить? Ну, когда солнце, и мне жарко. И вообще, перестань меня обзывать. Я же твой муж. Нужно уважать меня хоть немного.

Молли критически оглядывает его с головы до ног, поглаживает по плечу.

- Окей. Уважаемый Билли Вайт, сегодня домой не приходи. Я ….Да ты у меня мозг выпиваешь, вот что я тебе скажу!

Молли выдёргивает из кладовки банку с кистями. 

– Здесь жила такая умелица, которая тебе и не снилась в "Мураторе". Для начала помой стены и дождись, пока они высохнут. 

 Билли, горько вздыхая, идёт в ванную набирать воду. Малыш весело сучит ножками, пока я мою его на единственном чистом месте в квартире – большом диване возле неработающего телевизора.

- Придётся называть тебя Винкси, твоего имени всё равно никто не выговорит, Элефтериос Винсентос-Леонидис. Главное, чтобы ты его помнил. И вот ещё что, Молли…. Молли!

Моей подруги след простыл. Ну что за шутки! Выглядываю в окно. Ни единого следа присутствия даже во дворе, ни дымка в кустах. Значит, испугалась трудностей. Или нытья Билли, который радостно помахивал над ней тестом на беременность. А может….

- Билли, она взяла с собой багровый галстук?

- Что-о?!

Билли выскакивает из ванной с полным ведром воды в обоих дрожащих руках.

- И-и-и….Илзе, по-по-пожалуйста,  давай ты его потом оденешь. Можно положить в коляску и так, сейчас лето. По-по-пожалуйста, мне надо найти Молли. Мне страшно, Илс! Ты слышишь меня?!

- Слышу, слышу. Может, она пошла поменять галстук. С багрового на пепельный, например....

- То-то и оно! – шепчет Билли. – Считай, что я её потерял! Мою Молли, мою единственную отраду в перерыве между нефритом и пиелонефритом с гнойными осложнениями! Если её у меня не будет, даже Тарзиньш….

- А Тарзиньш в запое вторую неделю.

Билли останавливается, с ужасом глядя мне в глаза.

- Это ещё почему? Кроличек опять….

- Нет. на сей раз, у неё растёт живот.

Билли хмыкает, затем открывает холодильник и достаёт начатую бутылку пива. Сейчас он всё покрасит и успокоится. Сейчас. А у меня дилемма, но я решать её буду потом. Винкси спит, но потом.

Итак, в больнице сплетничают обо мне и Тарзиньше - что ж, прекрасно. Старому дубу это всегда льстило. Лишний раз не преминёт похлопать меня по спине или ткнуть пальцем мимо пуговицы на халате. Кроличек очень ревнива, ещё лучше. Можно спокойно напроситься в кровососы, как только закончится декрет. Ну, или не закончится....

"Ты позвони мне сама". Лучше б я не садилась в тот автобус. Взяла бы другой рейс, наболтала бы что-нибудь. Да как так можно было вообще, не пила ведь ни капли.... Мозг просто вырубился и жил подкоркой. Я и не думала, что могу настолько разозлиться. Аж дрожь била, непонятно из-за чего, из-за ерунды какой-то....

Тогда меня сильно допекали очередные сваты, и мне просто не хотелось ругаться с коллегами. Они прямо боготворили этого сынка с серебряной ложечкой, из соседней клиники. Да что в нём было такого? То ли он и его родственники обещали каждому по десятке за упоминание о нём в разговорах со мной, то ли его семейство крупно просчиталось в оценке моего приданого, моих связей и перспектив. Окружающие так старались, что для меня всё это стало почти что ежедневным шоу, о котором нельзя было забывать, что оно - спектакль, и только.

И всё же меня допекли до того, что я попросилась в гамбургскую командировку - хотя бы развеяться от бреда, в котором было невозможно ни работать, ни жить, как обычно. Никто не любил ездить в гамбургский офис, оттуда нужно было возить толстые неудобные папки в чемодане на колёсиках, - и в этот раз все занялись ещё более нелюбимым делом. Перестановкой на складе, которая экономила бюджет.

Я взяла билет на рейсовый автобус, потому что даже водителя мне не выделили. В автобусе встретила одного из посетителей нашей клиники - то ли контрактор, то ли другой важный клиент. Мы виделись мельком, я даже толком не глядела на него, раздражённая всей этой суетой и попытками многочисленных мамушек меня присватать. Сам Сынок отнюдь не спешил искать общения со мной - и только это подтверждало мысль о спектакле, который им отчего-то выгоден, а моего мнения никто не спрашивает.

По дороге на вокзал я никак не могла успокоиться, отчаянные мысли накатывали одна за другой. Казалось, это никогда не закончится - даже в соцсетях родственники Сынка приложились к обработке моих, якобы удобных мозгов. Ан нет же... Однако, меня трясло - вечер внезапно стал ветреным, и в автобусе не спешили выключать кондиционеры.

Мне просто хотелось выспаться, а разговаривать - вообще нет, но мой попутчик сам начал что-то тихо рассказывать, и мне стало легче. Даже не помню, что говорил. Меня всё ещё трясло от озноба - он даже усилился оттого, что злость отпускала, но говорить я всё ещё не могла. Засыпала, слыша его, будто сквозь толщу воды.

Он сам предложил одеяло, а я сама стащила сарафан до пояса - когда согрелась, стало жарко, но просыпаться не хотелось. Не моглось отчего-то. Я чувствовала, как он целует мои уши, плечи, играет с моей грудью, но не издавала ни звука, боясь разбудить пассажиров. Думала, что мне снится.... Просто снится. 

Он шептал, что любит меня. Давал немного отдохнуть, а потом прикасался так, что я не могла терпеть ни минуты. Я опомнилась лишь, когда он вышел из меня, дал одеться и высвободиться из одеяла. Всё тело было ватным и не слушалось, в ушах шумело, но мне надо было выходить раньше...

Зачем он оставил телефон? Ведь знал же, что не позвоню. Он знал меня, хоть и недолго.... 

Я знала этого человека всего несколько часов. Я видела его совершенно другим до того, как он ко мне прикоснулся. И так не хотелось видеть, как его лицо изменится опять. Хорошо, что я вышла раньше.... 

Психотерапевт предложил позвонить ему, чтобы окончательно вернуться в реальность. А я не решилась. Мне хотелось сохранить реальность такой, какой она так редко бывает.... а стыдно - что ж, стыдно. Я добралась до ближайшего отеля, несколько раз вымылась и заснула - в офис нужно было зайти к полудню. Больше не хотелось об этом вспоминать, но я временами вспоминала и радовалась, что в ссоре с Джонни Блэком. 

Он бы мне этого не простил....

Глава четвертая

Гнойник от Бога

Как ни странно, Билли быстро соглашается переключить внимание от Молли к самой важной для него вещи на свете. По дороге в клинику он быстро прочитывает рекламный проспект по гемодиализу, затем рвёт его на мелкие кусочки и вышвыривает в мусорку.

- Какой кошмар. Страшно подумать, что однажды….. И ведь никто, никто ничего не может понять, Илзе. Он у меня просто нервный. У Сторченко всё просто, как Божий день – нервный пузырь, и всё. Ты такое слышала? Я из шока не мог выйти полчаса. 

- Билли, если бы у тебя камень не мог выйти полчаса, вот это были бы нервы. Молли сама сюда прибежит, вот увидишь. Когда вдоволь намеряется того, чего ты ей спокойно померять не даёшь.

В кабинете у Сторченко разит спиртом, будто в перегонном кубе. Тарзиньш лежит на кушетке под капельницей и шумно дышит в потолок.

- Нет, даже и не проси, - Сторченко что-то беспрерывно строчит за столом в толстой тетради. – Пока не волью в тебя цистерну физраствора, ты отсюда не выйдешь. О, женщина с ребёнком. Твой ночной кошмар, Тарзиньш. Только лежи тихо, не то я тебе ноги к кушетке прикую.

- Вейдеман, - ужасным голосом выговаривает гнойник от Бога, - пожалуйста, будь так добра, найди мою жену на заднем дворе поликлиники. Покажи ей то, что у тебя в руках и спроси, хочет ли она такого же.

- Она меня убьёт скамейкой. О нас сплетничают, док.

- Вейдеман, - голос Тарзиньша становится менее ужасным, но более плаксивым, - если я дотянусь до твоей клетчатой задницы сейчас, они умрут в курилке. Иди к Кроличек, хватит отмазываться.  У неё была ложная беременность. Просто начало расти …. Это. И вот то, и вот это. Извини, пожалуйста, Вейдеман. Сторченко, дай повязку на глаза, солнце светит. Или шторы закрой, будь человеком. 

Не решаюсь даже спрашивать, звонил ли Вилл. У меня нехорошее предчувствие, но я не спешу им делиться. Может, просто не выспалась.

- Винкс уехал, стало быть.... , - Тарзиньш задумчиво похрустывает узловатыми пальцами. - И скинул приплод на тебя, маленькую одинокую Илзе. 

- Как вам не стыдно!

- Мне? Хелене сама не захотела сообщать. Пожелала жить модной жизнью - и что? Я бы женился, хоть из приличия. Несмотря на ссору, в которой я так и не сошёл с крайнего. А зачем? Там хорошо, знаешь, чего ждать. Сунул ей пачку денег на прощанье - живи, как знаешь. Она ведь вся такая воздушная, тирли-мырли-думц, пока не сходит на базар-вокзал. Они с Александрой обожали друг друга. Даже не позвонила - во!

Крутит большим пальцем у виска. Винкси машет ручкой из слинга.

- Наш Добрый Фей перепутал пробирки, - Тарзиньш явно ждал этого момента, настолько вызывающе глядит мне прямо в переносицу. Пожимаю плечами.

- Да я поняла уже. 

- Ничего ты не поняла. Он дурачок, да. Может, хоть сын вырастет путёвым...

Сторченко фыркает и зарывается поглубже в истории болезни. Тарзиньш обмахивается карточкой.

 - Моя Аннелика.... то есть, пани Кроличек, объявила мне бойкот. Хочет уходить, потому что я трус. Вот это дело. Можно просто Лика. Она отзывается даже на «куксик», но это меня так зовут. И вот ещё что. Вилл звонил, и у него, в общем-то, всё неплохо. Тебе декрет, сколько захочешь. Что ещё? Сходи в бухгалтерию, а верней, уговори Кроличек выписать тебе все бумажки. Она уже почти в декрете, но это неточно. 

Значит, он решил контролировать её ещё и на работе. Счастье, аж здрасте....

На заднем дворе, действительно, пахнет намного свежее, - но чем-то, настолько цветущим, что Кроличек не отнимает платок от покрасневшего лица. Сегодня она без шапки, даже без пальто, похожего на халат. Широкое цветастое платье и волосы ниже пояса, распущенные по пугающе бледным плечам.

- Привет, - сажусь рядом, покачивая Винкси. Кроличек медленно поворачивает голову и кивает, всё ещё не отнимая платок от носа.

- Смотри, это Винкси.

Кроличек осторожно заглядывает в конверт и слабо улыбается. Затем показывает на свой живот и пожимает плечами. Достаёт из кармана книгу «Мой ласковый и нежный глюк» с надписью позолоченными буквами, разворачивает и показывает мне форзац. 

- «Дорогая Аннели! Не знал, что тебе подарить, но надо же было как-то загладить вину. Это из моих малайских закромов, ещё когда мы с Эли отдыхали от британского смога. Я был там, отдыхал снова - один, в том же бунгало. Бенито помнит, покажи ему эту книгу. Я был хамом, и получил по заслугам. Береги братаю Всех люблю, Вилл».

Кроличек улыбается толстыми губами – или распухшими от очередного флюса?

- Очень смешная книга. Вот послушай. "Кэтрин раскрылась ему навстречу, будто бабушкин сундук с конфетами, но в них оказалась мармеладная начинка. Джейк терпеть не мог мармеладной начинки, но изобразил счастливую улыбку и прошептал: "Дорогая, принеси чего-нибудь холодненького с террасы. Так трещит башка, хоть убейся об стену". И Кэтрин поняла всё в один миг. Она решильно затянула корсет и объявила: "Джейк, пусть принесёт Карменсита. Я ухожу к Адамсу". Однако, Джейк ...."

- Однако, эту книгу я у тебя возьму почитать. Очень интригующе. 

Кроличек достаёт из кармана зеркало и внимательно вглядывается в своё довольно симпатичное лицо – если не считать бескровной бледности и белёсых глаз под блёклыми длинными ресницами. Волосы у неё приблизительно такого же цвета, и отросших корней не видать.

- У меня альбинизм, и он старый – а я беременеть могу, и он может, но не хочет. Я больная, зачем ему больной беременеть? А говорят, у женщин молоко может появиться, если ребёнка нянчить. Вам замуж надо.

Ну вот, опять. Они что, снова сговорились? Ещё и Кроличек.... Неужели Сынок и её впечатлил по самые лимфоузлы? Ну да, Тарзиньш ведь в запое. А я к тому времени успела ближе познакомиться с этим вараном, который уж очень внимательно рассматривал мою энцефалограмму - так и не поняв, что, а вернее, кто есть причиной моей мигрени.

Он был по-своему привлекателен, даже интеллигентен, - в известной бюргерской мере. И было что-то, не позволяющее увлечься - мне, во всяком случае. Что-то, вынуждавшее брезгливо отворачиваться даже, когда моё понимание обретало небывалую глубину. Его брезгливость, то и дело сквозившая сквозь приглаженные речи, бесцветные и пресные, как банка энтеросгеля. 

Я чувствовала, что Сынок видит мои далеко не самые привлекательные стороны, - даже такие уголки, которые не были заметны Джонни Блэку. Ощущение взгляда в эти уголки, который видит, сокрушается, но не прощает. Не принимает меня, не желает любить. Моё ужасное - всего лишь повод унижать меня, да и всегда ли ужасное? То, что неприемлемо для него, и абсолютизировано как неприемлемое для всех. 

Он, его родственники и парламентёры настолько опротивели мне, что я даже не желала приближаться к их цитадели. Я ждала, что спектакль прекратится - рано или поздно им надоест, и они переключатся на поиски годящейся для него рептилии. Замуж... Он вызывал у меня стойкое ощущение тошноты одной своей манерой общаться, и я устала доискиваться, биологическая ли это несовместимость или он говнюк. Обесценивающий подлец, для которого кривое зеркало - мера вещей, а свита - самоуверенные идиоты.

- Знаешь что, Лика, - я узнаю голос, которым не хотела говорить с автобусным попутчиком, - замуж я схожу, когда мне этого хочется, а не когда скажет твой гениальный лекарь.

Кроличек отчаянно мотает головой и начинает беззвучно плакать.

- Я думала, вы.... и Айгар.... Они такое тут накурили, уж простите.... А тот... Вы не знали, наверное. Женат, и был женат всё время. Очень строгая жена, вы, наверное, помните её. Брюнетка, из гинекологии. Волосы такие.... блестящие. Монстр! Он её слушается во всём. 

- Хороший мальчик, но грызёт уздечку. Понятно. Другой ему и не надо. Принц крови, однако. Жизнь двойная, тройная, гаремная. Забудь, Кроличек. Ты не болтлива, я знаю. А он обидчив, поэтому не пропускай время визитов. Хотя... может, на тебя он не будет так уж навеки обижаться. 

Н-да, Сынок не спешил проявиться передо мной, заслоняясь мелочными, ничтожными обидами, на которых невольно фиксировалось внимание,  будто на деревьях вместо леса. Что-что, а с инфантильным подлецом я свою жизнь связывать не собиралась, никак. 

- Лиза, - глуповато улыбнулась Кроличек, - ну как вы не понимаете. Это его жена что-то почувствовала. Вы такая красивая. И чужой язык на привязи... не удержишь. Они очень внимательно смотрят на красивых женщин. Прямо как на преступниц каких-то. Жаль, толковый. Мог бы хорошо зарабатывать, если б не их склоки. 

Ещё банальней, чем я думала. Любовницы, как способ вымещения злобы на жену. Выворачивало при одной мысли о том, что меня тащат в это дерьмо, ещё и поливают грязью по дороге. Ну и вараны... 

Кроличек смотрит на меня снизу вверх – без слёз, но очень пристально.

- Ладно, ладно, - поднимаю одну руку, потому что вторая занята. Кроличек продолжает молча прижимать меня взглядом к месту.

- Ладно, я приду глянуть твою пункцию. 

- Там нет…. – шепчет. – Там всё нормально. И флюс прошёл. У меня эритрофаг. Мне крови не хватит, чтоб выносить….. Может так быть, и даже раньше….. 

Кивает на младенца и прячет голову в колени. Сажусь рядом, достаю из термосумки все ещё тёплую бутылку смеси.

- Слушай, Кроличек, а багряные платки на шею ты носишь?

Она вытаращивает глаза, оглядывается, потом прикладывает палец к губам и кивает на окно, за которым лежит на кушетке Тарзиньш. Вздыхает, вытирает пот со лба и тянется к моей сумке.

- А платок бордовый?

- Багряный. Хочешь, сходим в магазин, здесь недалеко.

- Он не разрешает….

- Он лежит плашмя, пока Сторченко не разрешит ему встать. Пошли.

Глава пятая

Бутичком

Кроличек ходит не очень быстро, а Винкси начинает хныкать, как только я останавливаюсь, - поэтому время от времени приходится вытанцовывать круги на тротуаре. Билли звонит нам почти непрестанно, хныча едва ли тише, чем Винкси. В конце концов, даже у Кроличек заканчивается терпение. Она выдирает из моих рук телефон и отключает его полностью.

- Что вы…. Будто мама какая-то. Они так будут ныть вам в юбку…. Сутками. Я хоть по-хо-жу. Он вообще… шагу мне ступить не даёт. Будто я куда-то….. 

- А в магазин кто ходит?

- Не я. Только готовлю.

- И разговаривать ты умеешь, надо же….

- Не с кем. Он делает страшные глаза, когда домой приходит. Чтоб я не разговаривала, потому что болит. И телефон забрал, чтоб не звонила. Когда уходит, можно звонить. Он добрый и лечит меня. А говорить…. Я могу поговорить потом, когда его рядом нет.

- Надо же, как повезло старому гнойнику. Ладно. Ты ведь сейчас в бухгалтерии?

- Ну да. Я и Билли. Новые тумбочки.

- Кроличек, пожалуйста, не надо.

Глупо. Кроличек не так уж апатична. 

- У вас другие будут, шкафы.

- Ну да. Извини, задумалась. Сама выберешь?

- Нет, надо, чтоб вы. Я же не лаборант.

- Логично, - вздыхаю, чувствуя трепет за ключицей. Надену очки и пойду. Может, приедет кто-то другой. 

Увы и ах, но по дороге нам не попадается ни единого следа Молли. Мы даже заглядываем в магазин немодной одежды, но его хозяин как будто преднамеренно распластался на свежевымытом полу с водяным пистолетом, прижатым к груди. Кроличек нависает над ним, будто привидение бледного трупа.

- Эй, сэр…. А есть у вас….

- Уй-уй-уй…. – стонет хозяин магазина, шевеля пятками. – Есть тапки. Те уже износила, что ли?

- Какие? – Кроличек оглядывается на меня. – Я у него тапки не покупала. 

Она смотрит так, будто я обязана приводить в чувство каждого неадеквата в метре вокруг. А мне вдруг как-то всё равно стало. Раньше я думала, что людям не нравится быть дураками - оказалось, что им не нравится, когда дураки не они. В Германии всё просто. Здесь любят женщин с базовым медицинским образованием, умеющим грамотно писать и не делать детям замечаний в детском саду. Наверное, поэтому они сроду не поменяют лампочку в офисе.

А зачем, и правда? Я бы тоже не меняла. Ведь я из тех людей, у которых в руках периодически остаются треснутые колбы, выкрученные патроны и отвисшие провода.

И замечания делала, и голос повышала. Поэтому со мной до сих пор здороваются ясельнята, на две головы меня выше. Здороваются по-русски, а иногда и по-латышски.

- Здравствуйте, фрау Лиза.

И я всегда называю их в ответ по имени - но Кроличек мне хочется назвать именно Кроличек, и никак иначе. И я знаю, что, кроме Джонни Блэка, больше никогда никого не полюблю, хотя у меня прекрасные голубые глаза и модная стрижка цвета капучино, и я порой снюсь себе лысой, измождённой, с тёмными кругами под глазами, с остановившимся взглядом, обмотанной в смирительную чёрную рубашку, возле обгоревшей ограды, похожей на ограду Букингемского дворца.

- Тоже мне, орлы Стива Джобса, - усмехнулся мой психотерапевт, когда я рассказала ему этот сон. - Я видел одну телеведущую до и после. Когда человек начинает выделять метастазы в окружение, у него больше нет шансов.

С тех пор у меня стала исчезать канцерофобия, и о Джонни Блэке я начала думать, что он, пожалуй, прав. Ничего хорошего где-то внутри меня, и вправду, нет, - а есть то, что его пугает и мешает мне жить, как Молли, просто. Ну, или как Кроличек, совершенно ни о чём не думая и слушаясь Тарзиньша.

Очень бы хотелось поговорить с матерью Вилла, но она никогда не берёт трубку, когда я звоню.

- Платки-и..., - стонет Кроличек, недоумённо глядя на хозяина магазина, поливающего себя из водяного пистолета над открытым окном. 

- Бе-бе-бе…. Там посмотри, в коробке со скидкой.

Кроличек заглядывает в коробку и достаёт ещё один багряный платок в мелкий горошек. Или тот же самый?

Телефон в её кармане звонит и звонит, но она как будто ничего не слышит. Рассеянно тычет телефон мне, и я вижу на экране улыбающееся лицо Хелене Боткинс, и я знаю, что сейчас она бросит трубку, но всё равно беру её.

- Алло, это Лиз Вейдеман. Аннелика немного занята, что передать?

Хелене откашливается - то ли, чтобы показать, насколько я ей неприятна, то ли, чтобы взять паузу.

- Пока не знаю.

- Да, вот уж странно, - сама вдруг не узнаю своего, обычно спокойного, ровного тона. Меня прёт, и нешуточно.

- Послушайте, - в голосе Хелене вдруг объявляются какие-то девчачьи, пискливые нотки. - Вы одноклассница Вилла, так?

- Будто вы не знаете. Можно подумать, я стою на ресепшне в рижский отель, и вы видите меня впервые.

- Вы не знаете, как надо разговаривать с людьми....

- С авторитетными людьми, хотите сказать? Мне начистить вам чёрный сапог, или вы сами устали от этого?

Она вдруг начинает шумно дышать, потом бормочет какие-то ругательства, но трубки не бросает.

- Прекрасная погода, не так ли? - продолжаю я, как ни в чём не бывало. - Да как вам не стыдно корчить из себя праведников, и этот ваш муж... отчим Вилла.... Вы же перечеркнули его им, вы подарили ему такие полномочия, о которых не мечтал сам Бог! И я обязана делать вид, что всё происходит, как нужно? А потом вы придёте на его могилу в тёмных очках и будете вдвоём произносить основополагающие речи - он каменным тоном а вы дрожащим, как птичка на обед грифа?

- Я не понимаю, о чём вы говорите, - точно вот так вспархивает она.

- Дура.

- А! - вскрикивает Хелене, но трубку в этот раз кладу я, чтобы не обругать её то ли по базарному, то ли по вокзальному. Всё-таки она очень мужественная женщина....

 Отдаю телефон Кроличек - Винкси уже начинает хныкать и ёрзать. Нависаю над хозяином магазина с другой стороны. Он косится на Винкси тупым, ничего не выражающим взглядом.

- Где моя подруга, которая ничего не ест? Она ведь была здесь, я знаю....

- Она здесь ничего не ель, - хозяин приподымается на локте,  мечтательно глядя на ветви самшитов под окном. – Я просиль. Она не ель. Платок отдаль и убежаль. Я говорить: «Ешь», она кричит «Нихт!». Я погнаться за ней с большой длинный булка….

Кроличек прижимает руку ко рту и садится на пол. Хозяин тут же вскакивает и наливает воду в электрический чайник - такой же рыжий, как и он сам, с огромным носом и какой-то сдвинутой формы ручкой.

- Я ей жизнь спасать, бледный ты. У меня есть красный.  У меня йогатив!

- Знаю я ваш "йогатив", - шепчет Кроличек, наступая на него с вязаной сумкой над головой. - Ещё раз увижу тебя с ним…. Там, где он…. Откуда он не приносит ни копейки…. Я тебя…. Я снова приду! И буду смотреть на тебя целый день, вон там, с порога!

Хозяин крестится и прикладывает руку к груди, обтянутой розовой футболкой с надписью "Обершвайн". Коричневая копилка с жёлтыми глазами, но какие клыки.... 

Йогатив... Из его наушников несётся старый добрый хит Джерри Холливелл, но мне плевать. Даже если он здесь начнёт отплясывать Бората с шёлковым полосатым галстуком на небритой груди, а партия придворных комедиантов - убеждать всех, что надо продать начищенные гробы и купить слона с особо дальнобойным хоботом.

- Добрый женщина, он… да я его пнуть больно! Он не пить, он не уметь, он играть не уметь, он есть за мой счёт и плакать на порог больница возле ног син работящий! Я просить его – иди к сын, он работа даст. Он пошёль, и что, опять?!

- Послушайте, - я хватаю их обоих за руки. - Дайте ей то, что она просит, и перестаньте докладывать ему о каждом её шаге. Вам не стыдно? Вы разгоните всех моих подруг, а они страшные шмоточницы. Вот одна уже... где она? Вы ведь к ней клеитесь, потому что вам делать нечего. А у неё муж бухгалтер. Бух-гал-тер, вы это понимаете?

Винки нервно ежится в слинге, но всё ещё не хнычет. Хозяин магазина и Кроличек дружно заглядывают в слинг, потом смотрят друг на друга.

- Мы добрый люди, сами договориться, - хозяин очень изящно пропихивает меня к выходу плечом. – Иди, иди, он кушать, плакать, какать….. Я занятый, у меня дел. И ты, бледный…. Нет, ты будь тут. Пока муж сам не примчит ноги. Я видель его ноги, стыдно пить с ноги такой - вена, смерть. Я в больница звонить, он примчит.  С капельница в руки примчит.

Изящно выталкиваю балду, а потом тело кулёмы со слингом наперевес и орущим ребёнком в дверь магазина немодной одежды. Всё. Всё! Мой куриный мозг обрёл смысл вещей, и они детские. Я в декрете, шкафами и тумбочками меня не добить, они сами со всем разберутся. Добрые люди.... Замечательные, умные, никогда не хотящие спать или вынуть канифоль из чужого мозга.

Телефон звонит, но это Молли.

- Ну, наконец-то! – орёт в трубку. – Мы с Билли добились эффекта необычайного супружеского согласия, выбрав ему галстук….. Знаешь какого? Ни за что не догадаешься? Баклажанного-лимонного оттенка со вкраплениями ягодно-фуксиевых полос произвольной формы завязывания.

- Удачи, - сухо бросаю в трубку. – Винкси орёт, а мне по твоей милости до дома бежать два квартала.

- Так покорми его по дороге. 

- У него колики. Живёт, как перец, жрёт, как па.

- Тогда животом к животу и ритмично, быстро иди домой!

Винкси кричит так, что каждый прохожий считает своим долгом убедиться в моей адекватности. А я аж красная. Волосы растрепались и взмокли, руки дрожат, а ноги, как у бравого солдата Швейка. Лишь бы не споткнуться на ровном асфальте...

- Илзе, - выплывает голос из полуденного, жаркого марева, - Илзе Вейдеман....

Всё, у меня уже глюки. Доберусь домой, как-нибудь успокою Винкси, и спать. Кроличек права. Мне надо перестать спешить, - как тогда, в коридоре больницы. Он шёл, чуть прихрамывая, на таких же длинных лошадиных ногах, как у меня, и неловко зацепил папкой мой халат. А я стряхнула его, и, досадливо отмахнувшись от извинений, побежала дальше.

А когда он вот так же, оценивающе, с небывалым сочувствием потенциального владельца, заглянул в окошко моей лаборатории за кровью на сахар, я даже рассердилась - но, кажется, не подала виду. И правда, красив, как горный птах - вот только не надо мне сюда петь, Златан Блажоевич. Я очень слезлива.... 

- Илзе, поздравляю с рождением сына.

Ну вот, пришёл мой судный день.  Вытираю пот со лба и надвигаю очки поплотней.

- Спасибо. Это не ваш.

- Знаю, - улыбается, открывая багажник. - Я бы не обиделся.

Пока грузчики таскают картонки с комплектующими для больничной мебели, он что-то пишет в блокноте.

- При свете дня всё иначе, не так ли?

- Так оно и есть. Я могу идти, или вы сами укачаете моего сына?

Всё-таки я большая грубиянка. Он виноват меньше моего. А я веду себя так, будто он всё устроил.

- Илзе, я ждал звонка. Очень. Правда. Сам не знаю, зачем. Я так обычно не веду себя. Не знаю, что на меня нашло. Увидел вас, и словно мозг отключился. Теперь не знаю, как быть...

Он улыбается, и от этой улыбки мне хочется провалиться сквозь землю. Даже Винкси перестал кричать.

- Садитесь, я подвезу вас. Надо же как-то извиниться.... по-человечески. Вы голодны?

Глава шестая

На вампумы

Что ж, теперь я не одна - у меня есть Златан. Джонни Блэку я позвонила сегодня же и, как могла, извинилась за трюк с железным кольцом. Он долго молчал, а потом произнёс:

- Потрясающе. Счастья.

И бросил трубку. Мне стало жаль его - наконец-то.

День окончился немного сумбурно - мем с дымящимся асфальтом. Заявление на регистрацию брака, глупая ссора не помню из-за чего, я не умею разговаривать с котами, но у меня красивые ноги, пятно от кетчупа на белых брюках, побег из гуинплена и немного рок-н-ролла на баррикадах, умею ли я молиться "Господи, помилуй", сидя на корточках и держа картонку над головой, можно ещё немного перца в бульон, до свадьбы я дотерплю, перезвоню через минуту, да, говори, он же спит, какая мокрая рубашка? а, это Илзе, с мамой разговаривать ни-ни, мне надо купить шлем, зачем отключать ночник, я заплатил за свет в том году, не отключайся, пусть кричит....

Если я и хотела спать – даже среди кавардака, который мы так и не успели привести в порядок – то сон у меня пропал до утра, пока Винкси сам не устанет. Спины не чувствую, будто из меня полностью вынули позвоночник. Мама приехала среди ночи, но её хватило ненадолго - Винкси внимательно её выслушал и уложил спать тут же, на диване, напевая ей колыбельную. 

Тимон прислал себя в образе Айболита на белом орле, которого разнесли по пёрышку на вампумы или что-то вроде того, и я впервые увидела на его лице тягостно-задумчивое выражение, отчего у меня разболелась голова. Златан пробормотал сквозь сон, что не хочет с ним разговаривать, и что у него нет дуньки, а я нетрая, и что завтра он целый день будет недоступен, потому что ему надо собраться с винтиками. 

Один только Вилл не позвонит, и не начнёт истерически ржать в трубку, и говорить, что лучшее свадебное платье - это мешок из-под картошки, потому что я всё равно ничего не успею, и хватит реветь, лучше пойди накопай себе бордюр на клумбу тчк с зпт. Я ведь кошмарно злой человек, я бы начала искать во всём мораль. Я нагрубила его матери, которая на двадцать лет меня старше и всегда заставляла Вилла делиться со мной чернилами для перьевой ручки. У нас двоих только в классе были перьевые ручки. У него фиолетовая, у меня чёрная, и моя всегда заканчивалась на сочинении, а его - посреди урока.

Я бы сказала, что он эгоист, и видит только свою боль, а он бы ничего не сказал, потому что это правда.

Однажды он столкнулся с врачом, который беседовал с ним, словно по учебнику медицины, и решил, что больше к нему не придёт, хотя с профессиональной гордостью показывал мне искусно зашитый послеоперационный рубец.

- Помнишь, ты удивлялась, почему я заплатил трубочисту за объяснения работы вентиляционного канала?

Это была весьма странная сцена. В нашем доме забился вентиляционный канал, и трубочист, которого еле вызвонили общими усилиями, с умоляющим видом, полчаса объяснял Виллу, почему нужно закрыть работающую шахту и пользоваться забитой. 

- Да ты же для него ничто, - шипела я ещё полчаса после ухода трубочиста, - он за счёт тебя решает свои личные идиотские комплексы, в упор не желая делать то, что он обязан делать в таких случаях. 

- Лиз, я дал ему то, что он заработал. Отстань, пожалуйста.

Во взрослом возрасте я иногда спрашивала маму: "Ты говоришь сейчас со мной или с кем-то другим?", и это был, пожалуй, единственный способ привести маму в чувство, когда её начинало заносить. Она ведь большую часть времени говорила с кем-то другим, и этими другими были мой отец и моя бабушка.

А потом я вообще перестала добиваться от неё внимания к себе. Потому что, когда она уверена в чувстве своего долга, то делает больше, чем кто-либо из нас, внимательный к другому. ....

- Ну, а теперь, дорогие радиослушатели Вухнельбаума и земли Кляйне-Шванце-Нихт, мы узнаем, сколько в нашем городе сов и готовы ли они строить счастливые совиные семьи в наших допотопных гнездах. Если вас ещё не накрыло, тогда послушайте, что пишет нам один из самых достопочтенных радиолюбителей нашего города, господин Эгель-Шнегель. Зовут его Курт, но это уже неважно, потому что желания спать у него, как и у вас, нет. 

Винкси, полчаса назад ревевший вместе со мной, притихает и смотрит на меня блестящими от слёз глазёнками. Цвет его багрового личика понемногу обретает естественный младенческий оттенок....

- И, когда невероятное стечение обстоятельств просто выкинуло Вилла Боткинса из нашей жизни, - объясняю я психотерапевту в пять утра, - мне казалось, что Александра всё это задумала, чтобы отомстить ему за какие-то семейные обиды, за отказ вовлекаться в её страстишки.... она-то привыкла рассматривать чувства других в мелочах, забывая о том, что у других подобное не всегда вмещается в быту... что её накрыла ярость за то, что Вилл не мог стать отцом её ребёнка, потому что у него нет отцовского к ней.... потому что у него самого конфликт с отцом, который превосходил границы его терпения.... 

- Мама спит?

.... и разве она не чувствовала, что он её любил, вопреки всему? 

- Вы бронтозавр, Вейдемане.

Я молча кладу трубку и списываю счёт с карты. Надеюсь, я не начну курить. Завтра мне всё это приснится. 

Мама обнимает меня и похлопывает по спине, а потом, кряхтя, встаёт и бредёт на кухню греть молоко.

- Нет, они спят. Да, ты дЕбил. Позвонит, я ей напомню. Нет, пока я здесь. Боже упаси. Надо вынуть батарею. Неврология какая-то, пшецка шлейношчь. Хоть один нормальный цурвикс. Если начнут орать под окном по-литовски, я выстрелю в форточку. Господи прости.... Да где ж тут хоть палочка корицы?

Пожалуй, завтра мы с Винкси сходим на могилу его матери. Тимон вообще какой-то не от мира сего, вечно всё путает и забывает - странно, что он вообще удержался в медицине. Или, может, он привезёт из Африки мать всех матерей, которая будет боготворить его только за то, что он купил ей бюстгальтер и каждый день даёт по три чашки риса с маслом и сухарями?

- Потрясающе, - шепчу, глядя на спящее личико Винкси, помахивающего во сне кулачками, выпростанными из пелёнки. Мама свернула её не так уж и туго....

- Итак, дорогие радиослушатели, господина Курта Эгель-Шнегель постигло крайне романтическое настроение, которое он посвящает своей любимой…. Простите, нежно любимой фрау Штюк. Оберштюк. Фенхель Оберштюк. О, как трогательно.... «Позвольте от всей души поздравить фрау Штюк… Оберштюк….Фенхель Оберштюк с днём варенья, которое она впервые приготовила для меня лично, как двойной ангебот за мои прошлые грехи. Если в запасе ваших музыкальных орудий пытки есть «Не стой у меня под стрелой», то я буду серфинговать на ваших FM-волнах вечно».

«А если ты увидишь

Меня с тобой неспящим,

Значит, я и был,

Тем, настоящим….»

Однажды я поняла, что отец больше не позвонит мне, потому что его нет на свете.

А потом я искала его в каждом воспоминании, силясь понять, что же он хотел сказать мне.

Джонни Блэк больше не позвонит. Он превратится для меня в картинку, к которой нет никаких претензий. Иногда мысль о нём превратится в цепь неприятных воспоминаний, которые опять и опять убедят меня в том, что мы поступили правильно, расставшись. 

Я впервые молюсь во сне. Мне очень страшно, и стыдно. и хочется бежать, но надо посидеть ещё немного, совсем чуть-чуть, пока Христос воскреснет. Он лежит рядом, раскинув руки, а земля дымится, и моё лицо в саже, и нечего больше сказать, нечем сказать то, что я силюсь вспомнить ....

Проснётся Винкси, я покормлю его, перепеленаю и снова усну, пока не захочется пойти гулять и кого-то, хоть кого-то увидеть. Понять, что они простили меня за всё то время, которое я не знала правды.